Создание нового советского человека
Создание нового советского человека
Прошло уже несколько десятилетий, как СССР исчез с карты мира. Для многих из тех, кто жил в том время, это было ударом. Кт-то не смирился с этим и сейчас. Советский человек выделяется особым менталитетом и характерными привычками. Даже если внешность и манера речи ничем не выдают советского человека, то будьте уверены, познакомившись чуть ближе, вы сразу узнаете в нем привычного представителя СССР. Может быть, вы тоже сохранили советский образ мышления? Не забудьте пройти наш ТЕСТ!
Как большевики превращали человека в машину, чего они хотели от детей и зачем были нужны пионеры
В июле 1930 года Александра Коллонтай, на тот момент советский посол в Швеции, писала, как она сожалеет, что не может находиться в СССР. То есть там, где разворачивались события очередного, XVI партийного съезда. Знаменитая революционерка жаловалась, что вынуждена питаться лишь «каплями, струйками его живой воды, просачивающимися через газеты». Сопричастность к чему так хотела ощутить Коллонтай? Вероятно, к созданию нового мира и нового человека, которым грезили сторонники коммунистических воззрений. Поясняя, Коллонтай писала:
«Я вижу, как Союз лепит по-своему глыбы истории, преодолевая вековые препятствия, создает новый пласт истории, на котором будущие поколения осуществят все смелые мечты нашей юности. <…> Новый быт коммунизма перевоспитает, пересоздаст человека. Новый человек будет индивидуальным творческим чутьем и талантами усовершенствовать этот быт, где уже не будет столько проблем экономики и на первый план выйдут вопросы взаимоотношения людей между собою и вопрос человека и коллектива, т.е. новая мораль. У них, у того счастливого человечества, исчезнет зависть, ревность, подсидка и ябедничество. Не будет ни войн, ни убийств».
В послереволюционную эпоху мечты в духе тех, что описала Коллонтай, вовсе не были чем-то редким или необычным. Наоборот — вся жизнь возникшей после революционных потрясений и Гражданской войны Советской страны была проникнута ожиданием наступления нового, коммунистического мира. При этом было очевидно: для наступления коммунизма необходимы не только новые производственные отношения и техника. Коммунизм нуждается еще и в новом человеке — рожденном в революционной стихии и способном породить новое общество — и в то же время стать его частью. Собственно, и Маркс говорил о том, что в результате революции не только пролетариат изменит мир вокруг себя, но произойдет и изменение самих людей, родится новая личность.
Какого-то строго определенного представления о том, как именно должен выглядеть этот идеальный новый человек, среди большевиков не существовало. Но в целом современникам было понятно, что это человек сознательный, коллективист, который ставит общее выше частного, что он физически и интеллектуально гармонично развит. Стремиться стать таким человеком должен был каждый идейный коммунист.
Некоторым даже казалось, что создание нового человека будет чем-то сродни переделки людей в машины — максимально трудоспособные, решительные и организованные. Так, Алексей Гастев, революционер, поэт и теоретик научной организации труда, писал о необходимости особенного «„организованного человека“, способного всюду выдвинуть ловкий действенный план, схему, которая через полчаса уже посажена на колеса и работает». Образ «машины» относительно человека использовался в то время особенно часто. Один из большевистских идеологов Николай Бухарин заявлял:
«Перед нами проблема обработки людей… и превращение их в такие живые машины, которые бы во всех своих действиях… руководствовались бы новыми принципами, новой пролетарской идеологией».
Важным в партийной среде было и представление о человеке будущего как о коллективисте. Человек будет являться органичной частью коллектива и не отделять от него самого себя. А значит, не только отдельный индивид, но и весь человеческий коллектив должны быть направлены в верное русло. Характерно описание перехода от старого общества к обществу будущего, которое в 1928 году предлагал в своей лекции нарком просвещения Анатолий Луначарский:
«Каждая молекула-человек бьется во все стороны, натыкается на всех своих соседей и хаотично, беспорядочно мечется. Сорганизовать эти молекулы, придать им единое направление, придать им целеустремленность, порядок — вот в чем заключается дело. И когда человеческие воли будут организованы в единство, будут действовать как согласованный пучок энергий, то, может быть, ничто не в состоянии будет им противостоять».
Уже упомянутый Николай Бухарин напрямую заявлял, что задача пролетариата — «переделывать свою собственную природу». Притом что в результате нужно будет «заложить некоторый фундамент из новых людей».
«Переделать природу» — задача не из легких. Поэтому люди, прожившие большую часть жизни в дореволюционное время, казались большевикам в целом гораздо менее перспективным материалом, чем дети и подростки. Перековать взрослого было гораздо труднее, чем иметь дело с детьми. Большинству пришедших к власти революционеров ребенок казался своеобразной tabula rasa, куском глины, из которого при определенной сноровке можно было вылепить все что угодно. Как замечал Анатолий Луначарский, «из маленького ребенка дошкольного возраста можно лепить, школьника-ребенка можно гнуть, юношу можно ломать, а взрослого только могила исправит».
Стоит оговорить, что идея совершенствования человеческой природы не была чем-то уникальным и порожденным именно большевистским мировоззрением. Уже в XVIII веке под влиянием мыслителей французского Просвещения стремление к переустройству общества приобрело небывалые масштабы. Именно в эпохе Просвещения и Французской революции можно увидеть концептуальные истоки идеала нового человека. Сопровождался этот идеал, разумеется, и поисками новых форм воспитания. Поэтому когда большевики пришли к власти и стали искать пути реализации своих идей, то в сфере воспитания нового поколения они могли опереться на уже существовавшие течения в педагогике, науке и искусстве. Тем более что сама идея обучения, освоения знаний, изначально играла очень важную роль в большевистском проекте — просвещенческом по своим истокам.
2 октября 1920 года Владимир Ленин в речи на III съезде комсомола так описывал ситуацию, которая сложилась на излете Гражданской войны:
«Старое разрушено, как его и следовало разрушить, оно представляет из себя груду развалин, как и следовало его превратить в груду развалин. Расчищена почва, и на этой почве молодое коммунистическое поколение должно строить коммунистическое общество».
В этой же своей речи Ленин заявил, что для нового поколения теперь «задача состоит в том, чтобы учиться». Важно заметить, что речь шла не только об учебе как о способе овладеть полезными практическими знаниями — теми знаниями, которые могут помочь поднять из руин разрушенную Гражданской войной страну. Ленин говорил прежде всего о том, что новое поколение должно «учиться коммунизму». Разумеется, согласно его мысли, в новом, революционном обществе «учение, воспитание и образование новых поколений… не могут быть старыми».
В послереволюционные годы большевики искали обновления — пришло время их открытости к новаторским начинаниям и идеям. Стремясь покончить со «старым миром», они с особым вниманием относились к тому, что могло оказаться проявлениями мира нового.
В начале 1920-х годов вступление в эру коммунизма не виделось большевикам отдаленной перспективой. Уверенности в этом способствовали многие события революционных лет. Когда в начале 1917 года пала многовековая российская монархия, это стало неожиданностью практически для всех. Еще в январе того же года даже Ленин полагал, что он и его ровесники, вероятно, не доживут до «решающих битв» революции, хотя и высказывал «с большой уверенностью надежду, что молодежь… будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции».
Когда в октябре 1917 года большевики пришли к власти и провозгласили пролетарскую революцию, многие предполагали, что эти радикальные социал-демократы не смогут долго удерживаться у власти. Но им это удалось. Более того, они одержали победу в Гражданской войне и к концу 1920 года, когда Ленин произносил речь на III съезде комсомола, контролировали значительную часть территории бывшей Российской империи. Пролетарская революция должна была, по представлениям большевиков, носить общемировой характер. Казалось, еще немного, и социалистическая революция захлестнет весь континент, народы которого были измождены тяготами мировой войны.
Несмотря на то что разжечь огонь пролетарской революции в Европе так и не удалось, а движение советских войск на запад было остановлено, успехи большевиков на тот момент были неимоверными: за несколько лет из не самой большой, но хорошо организованной революционной партии они превратились в движущую силу новых советских государств, которые в 1922 году были объединены в единую страну — СССР.
Неудивительно, что многим казалось, что общемировая пролетарская революция, а затем и наступление коммунистической эры — это что-то вполне осязаемое и близкое. А новое поколение — это те люди, которые будут жить при коммунистическом строе. В уже упомянутой речи на III съезде комсомола в 1920 году Ленин (вполне в духе момента) утверждал:
«Тому поколению, представителям которого около 50 лет, нельзя рассчитывать, что оно увидит коммунистическое общество. До тех пор это поколение перемрет. А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество».
Показателен и один из эпизодов, который произошел на этом же съезде и о котором вспоминал поэт и журналист Александр Безыменский. Делегат-комсомолец из Воронежа подошел в кулуарах к Ленину с вопросом:
«— Владимир Ильич!.. Неужели я?.. Я?.. Увижу коммунистическое общество?
Глаза Ленина засияли.
— Да, да! — сказал он громко и взволнованно.— Вы! Именно вы, дорогой товарищ!
Воронежец по-детски всплеснул руками, мгновенно повернулся и ринулся вперед, забыв про сидящих на сцене людей. Звонкие крики делегатов, которым он наступал на ноги, сопровождали его бег».
Не так существенно, насколько документально точно описан этот эпизод. Важнее то, что он отражает, как значимо было для многих советских людей ощутить осязаемость и близость коммунизма.
Впрочем, стремясь сформировать людей будущего, большевики чаще ставили во главу угла не то, что новому поколению, возможно, доведется жить в коммунистическом обществе, а то, что этому поколению предстоит продолжить и довести до окончания борьбу за коммунизм. То есть стать сменой нынешним большевикам, принять из их рук знамя.
Лев Троцкий в 1923 году заявлял, что новые власти формируют «человека нашей эпохи, который должен еще только бороться за создание условий, из которых вырастет гармонический гражданин коммуны». Повторялась эта идея и в самых разных предписаниях и документах того времени. Например, в вышедшем в 1924 году пособии для инструкторов детского движения «Юный пионер» было указано: «Наша главная задача — подготовить не для жизни в коммунистическом обществе, а для борьбы за коммунизм».
Даже в ситуации Гражданской войны советская власть успевала проявлять отчетливый интерес к построению новой системы воспитания. Так, в октябре 1918 года вышел декрет «Об единой трудовой школе». А партийная программа, принятая в марте 1919 года, содержала раздел, посвященный народному просвещению. Согласно ей, школа должна была быть превращена «в орудие полного уничтожения деления общества на классы, в орудие коммунистического перерождения общества». Заявлялось, что будет введено всеобщее бесплатное образование, будет обеспечено «снабжение всех учащихся пищей, одеждой, обувью и учебными пособиями за счет государства», создана сеть детских яслей и очагов.
Как и многие другие декларации времен военного коммунизма, заявления большевиков о сферах воспитания и образования были невероятно далеки от реального положения дел. Во время Гражданской войны и без ясных структур управления у властей почти не доходили руки до вопросов взаимодействия с детьми и подростками. В целом это скорее было время разрушения старых дореволюционных структур, связанных с воспитанием и образованием, а также время общенациональной катастрофы в виде детского голода, эпидемий, стремительного роста беспризорности. Эпоха нэпа привела к постепенному изменению ситуации. Впрочем, проблемы детского недоедания и голода, высокого уровня беспризорности сохранялись на протяжении всех 1920-х годов. Ситуация нередко носила катастрофический характер. Так, Деткомиссия ВЦИК, созданная в 1921 году, неоднократно констатировала, что в детских учреждениях речь должна идти в первую очередь о спасении детей и подростков от голода. Соответственно, о каких-либо воспитательных проектах в таких условиях говорить не приходилось.
И все-таки в 1920-е годы, с наступлением нэпа и окончанием Гражданской войны, советская власть начала уделять гораздо больше внимания и ресурсов вопросам, связанным с воспитанием детей и подростков. Тем более что, проводя своеобразное отступление в экономической сфере, в сфере идеологии большевики, напротив, стали действовать более активно. Нужно было сохранить новое поколение от «враждебного влияния» или даже «завоевать детей». Но как именно это сделать? Советская власть пыталась найти формы влияния на новое поколение. Конечно же, в первую очередь речь шла о пропаганде — через литературу, кино, массовые праздники. Характерно, что еще в феврале 1918 года в газете «Правда» была опубликована статья под тревожным названием «Забытое оружие». В ней детская литература провозглашалась важнейшим ресурсом в борьбе за создание нового человека.
Вместе с тем в 1920-е годы толчок к развитию получили новаторские на тот момент направления знания. Активно развивался психоанализ. В области педагогики достигла своего расцвета педология, которая пыталась объединить в своих рамках достижения разных областей науки и разработать максимально эффективную методику развития ребенка. Получили больший простор для своих экспериментов педагоги-практики, пытающиеся создать более совершенные системы воспитания. Можно назвать такие имена, как Станислав Шацкий, Виктор Сорока-Росинский, наконец, оказавший колоссальное влияние на более позднюю советскую педагогику Антон Макаренко.
Важнейшим каналом влияния большевикам виделась именно школа, которая должна была стать, как указывалось в партийной программе, «не только проводником принципов коммунизма вообще, но и проводником идейного, организационного, воспитательного влияния пролетариата на полупролетарские и непролетарские слои трудящихся масс в целях воспитания поколения, способного окончательно установить коммунизм». Характерно, что речь шла чаще не о собственно образовании, а о том, что называли в то время «социальным воспитанием»: школа должна была встроить молодого человека в общественную жизнь, в том числе путем знакомства с коммунистическим мировоззрением. Для этого внутри школы должна была возникнуть новая среда, меняющая молодое поколение. Впрочем, нередко звучали голоса, говорившие об отмирании школы в будущем коммунистическом обществе.
Стремление к воспитанию поколения «новых людей» в 1920-е годы влияло и на рост числа новаторских проектов в сфере искусства и литературы для детей. Тут особую роль сыграл интерес авангарда к молодости и детству: ребенок мог видеться и как привлекательный символ собственного ушедшего детства, и как образ времен зарождений комплексов и страхов, и, наконец, как образ будущего, освобожденного от несовершенства настоящего. Один из теоретиков и авторов новых детских книг этой эпохи Сергей Третьяков заявлял, что «работник искусства» должен стать «психо-инженером, психо-конструктором» и пропагандировать «ковку нового человека». Так или иначе, в процесс этой «ковки» было вовлечено громадное количество литераторов и художников.
Важную роль в издании текстов для советских детей той эпохи сыграл созданный в 1924 году в составе советского Госиздата специальный Детский отдел. Его возглавили писатель Самуил Маршак и художник-график Владимир Лебедев. Оба оказали существенное влияние на развитие детской книги того времени. Вовлеченными в детское книгоиздание оказались самые разные литераторы той поры: от Емельяна Ярославского до Владимира Маяковского; от Даниила Хармса и Александра Введенского до Максима Горького. Представления этих людей о степени важности работы для детей и о ее смысле могли очень сильно отличаться. Но то, что в целом пронизывало эпоху, — это как раз признание несомненного значения воспитания «детской массы» в новом, коммунистическом ключе.
Советский архитектор и художник Эль Лисицкий в статье 1927–1928 годов «Наша книга» писал о значимости того эксперимента, который разворачивался в области поиска новых форм книгоиздания. По Эль Лисицкому, «внутренняя энергия», которая скопилась за время революции у молодых художников, нуждалась в «крупном народном заказе». Заказ этот исходил от «массы полуграмотных», освобожденных революцией. Но характерно, что особенно важным для него было то, что молодое поколение меняется под воздействием новой детской книги. Он подчеркивал: «Наши малыши уже учат при чтении новый пластический язык, они вырастают с другим отношением к миру и к пространству, к образу и краске…»
В области литературы, как и в сфере педагогики, среди большевистских идеологов не было единого мнения по поводу того, что именно нужно делать, чтобы правильно воспитать нового человека. Например, развернулась большая дискуссия о том, стоит ли советским детям читать сказки. «Нужна ли сказка пролетарскому ребенку?» — это вполне актуальный вопрос той эпохи.
Стоит заметить, что весомым доводом в разразившихся спорах часто оказывались не художественные достоинства, а именно педагогическая, воспитательная ценность (так, как ее понимали). Характерен небольшой эпизод, который Корней Чуковский зафиксировал в своем дневнике. Писатель рассказывал о визите к Надежде Крупской, которую просил содействовать выпуску поэмы «Крокодил»:
«Я — к Крупской. Приняла любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему моего „Мойдодыра“. Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями лит. произведений, что волокита с „Крок[одилом]“ показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу…
Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый „педагог“, что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгрову записку: „Был у меня Чуковский и вел себя нагло“».
То, что Крупская предстает «заядлым педагогом» в глазах Чуковского, не случайность. Дело здесь не только в личных педагогических интересах жены советского вождя — скорее в том, что идея воспитания нового человека подталкивала к тому, чтобы в вопросах взаимодействия с детьми ключевой становилась именно дидактическая логика — а никак не эстетическая. Воспитание и образование в подобной системе координат были практически в чистом виде идеологическими вопросами — вопросами создания большевиками «достойной смены».
Стремление к новаторству было существенной чертой школы 1920-х годов. Сильно было стремление отказываться от всего того, что ассоциировалось со старым, «дореволюционным» устройством образования: от телесных наказаний, от раздельного обучения мальчиков и девочек, от расписания, от предметной системы преподавания. В поисках наиболее прогрессивного и подходящего способа передать знания возникала чехарда учебных программ. Сменявшие друг друга экспериментальные методы, несмотря на их новаторство и перспективность, чаще всего не могли быть удачно внедрены в условиях советских школ. Непросто давалось и внедрение на практике заявленных советской властью принципов политехнического образования, то есть знакомства учащихся не только в теории, но и на практике «со всеми главными отраслями производства».
Школа была разделена на две ступени. Первая ступень — для учеников 8–11 лет, а вторая — для учеников 12–17 лет. Согласно разработанной Государственным ученым советом программе, изучение материала должно было быть выстроено по разделам. Ключевой здесь была попытка уйти от изучения школьных «предметов» к более гибкой системе, в которой освоение материала было связано с изучением окружающей действительности.
В школе первой ступени было три раздела обучения: «Природа», «Труд» и «Общество». В школе второй ступени количество изучаемого, разумеется, возрастало и включало уже географию, русский язык, литературу и прочее. При этом вплоть до 1932 года в советских школах не преподавали историю. Зато много внимания уделялось обществоведению, в которое должны были включать и сюжеты, связанные с прошлым.
Несмотря на то что советская послереволюционная школа ушла от раздельного обучения мальчиков и девочек и власти много говорили о равном доступе к школьному образованию, на практике обеспечить этот доступ удавалось только частично. Не хватало помещений, учителей, оборудования. Обучение в несколько смен было нормой. К тому же внутри школы 1920-х годов нередко возникало отчетливое разделение между привилегированными школьниками и учениками, имевшими «неправильное» социальное происхождение — например, из семей так называемых бывших (то есть ограниченных при советской власти в правах дореволюционных предпринимателей, дворян, священников и прочих).
Другой существенной чертой советской школы эпохи 1920-х годов стало распространение школьного самоуправления. Появившиеся сразу после революции формы самоорганизации учащихся сохранялись и в 1920-е годы. Распространенное в эту эпоху ученическое самоуправление оказывало ощутимое влияние на жизнь многих школ. Например, наказывать или нет того или иного провинившегося ученика, нередко решали именно органы ученического самоуправления. Разумеется, многие преподаватели критически относились к подобному ограничению собственных «полномочий».
Структурно высшим органом самоуправления учащихся обычно было общее собрание учеников. Оно избирало исполнительный орган. Часто он назывался учком (то есть ученический комитет), но мог иметь и другие названия: исполнительный комитет, бюро и так далее. В классах тоже могли избираться представительства, которые составляли класскомы или группкомы. Представители учащихся обычно входили в школьные советы, где заседали уже совместно с преподавателями, заведующим школы и прочими взрослыми школьными работниками.
Особенно большое значение в 1920-х имело самоуправление во многих школах закрытого типа, интернатах. Достаточно вспомнить знаменитое произведение этих лет — повесть «Республика ШКИД» и то, какую существенную роль в жизни героев этой книги играли структуры самоуправления.
Большевики, вероятно, видели в самоуправлении форму воспитания самостоятельности и коллективизма (столь важного для советского нового человека). Не случайно советский педагог и психолог Павел Блонский подчеркивал: «Трудовая школа является как бы прообразом идеального человеческого общества, трудового и самоуправляющегося, в котором царит единство труда и культуры».
В то же время власти, вероятно, противопоставляли школьное самоуправление «реакционно настроенным» учителям. Учителя же — или, как их нередко называли в то время учащиеся, «шкрабы» (то есть школьные работники) — часто находились в имущественном и психологическом смысле в очень тяжелом положении. Как заявил один современник: «Я — „шкраб“, раб, работник, то есть существо безличное, несамостоятельное, недостойное уважения».
Впрочем, к концу 1920-х — началу 1930-х годов влияние ученического самоуправления начинает повсеместно снижаться. Происходило последовательное вытеснение формально внепартийных структур самоуправления большевистскими детско-юношескими объединениями — комсомолом и пионерской организацией.
Движение пионеров возникло в 1922 году. Если в стенах школы действовали учителя, в чьей идеологической лояльности большевистская власть могла сомневаться, то тесно связанная с комсомолом пионерская структура должна была вызывать большее доверие.
В России еще до революции существовало скаутское движение, но оно не приобрело большого размаха (к 1917 году в нем состояло несколько десятков тысяч человек). Опираясь на опыт поддержавших новую власть «красных» скаут-мастеров и комсомольскую структуру, в течение 1920-х годов в Советской России создали громадную пионерскую организацию. Скаутские организации были запрещены. В отличие от своих предшественников, пионерское движение не стремилось отстраниться от политики, но, напротив, воспитывало именно «юных ленинцев», верных коммунистическим идеалам.
При росте влияния коммунистических идей на новое поколение ребенок или подросток часто воспринимался как союзник или опора новой власти, как более совершенный человек. В эпоху 1920-х годов постоянно звучала мысль о том, что разделяющий коммунистические идеалы ребенок должен помогать понять идеи новой власти окружающим его взрослым. Прежде всего — родителям. Так, Луначарский в 1925 году заявлял: «Нужно, чтобы пионер прямо признал, что он не моложе своей семьи, а он старше на те 25–50 лет… на которые более зрелой является его культура».
А в 10-м номере журнала «Пионер» за 1924 год вышла статья с характерным названием «Как работать в семье?». В обязанности сознательного пионера должно было входить:
«Отучить от битья ребят разгневанным отцом или матерью… Толкать родных к выписке газет… Вести агитацию в семье за поддержку компании „Золотой заем“, МОПР, Доброхим… Наконец: создать дома красный уголок».
Впрочем, иногда, при классово неблагоприятном (с точки зрения большевистских представлений) происхождении родителей, юному коммунисту было надежнее просто отречься от членов собственной семьи. В некоторых советских газетах даже появилась специальная рубрика «Отрекаемся от своих отцов». Какие-то отречения могли быть связаны с пониманием особенности советского общества и даже происходить по настоянию самих родителей. Но нередко речь шла и о настоящем трагическом разрыве между разными поколениями семьи. В этом контексте убийство в 1932 году Павлика Морозова иллюстрировало в том числе важную для новой власти идею завоевания нового поколения и преданности новых советских граждан коммунистическим идеалам.
Семья долгое время не представлялась ценностью в условиях «ковки нового человека». Скорее наоборот: многим большевикам она виделась препятствием, которое мешало продуктивному развитию детей. Наиболее радикальные коммунисты даже говорили о ее скором отмирании. Яков Бранденбургский, например, замечал: «Семья, конечно, исчезнет и будет заменена государственной организацией общественного воспитания и социального обеспечения».
Характерно, что в художественных текстах этого времени встречается сюжет, в котором герой-ребенок покидает семью и обретает в итоге счастье в государственном советском приюте или в сообществе идеологически правильных ровесников. Например, в рассказе начинающего писателя Миши Голдберга «Ленинский значок» отец главного героя Гришки забирает его из пионерского клуба и избивает, запрещая иметь дело с пионерами. В итоге Гришка уезжает в Москву, на Красную площадь, где его забирают в милицию и отправляют в детский дом. Там он становится пионером, надевает галстук и прикалывает себе значок с изображением Ленина.
Не менее показателен сюжет рассказа Георгия Никифорова «Савоськина жизнь». Мальчик Савоська вступает в конфликт с собственными бабушкой и матерью. Первая не пускает его в пионерский лагерь и придерживается религиозных воззрений. Через некоторое время отец-рабочий отправляет сына-подростка к своей матери в деревню. Но вторая Савоськина бабушка оказывается тяжело больной и вскоре умирает. Разумеется, Савоська отказывается позвать священника для похорон бабушки. Через некоторое время он самостоятельно налаживает хозяйство и создает «Коммунальную мастерскую-школу столярного мастерства крестьянских и рабочих подростков». Затем Савоське приходит письмо от отца, в котором тот велит ему возвращаться в город. Но мальчик отказывается возвращаться, сообщив отцу, что «не желает» приехать, и поясняет: «Потому как привожу сознательность масс на местах, организую всех ребят в боевой авангард».
При этом на практике приоритет семейного воспитания над воспитанием в государственных детских учреждениях постепенно начал восстанавливаться. Уже в 1926 году был возвращен отмененный до этого институт усыновления. Впрочем, критика семьи как среды воспитания сохранялась и позднее. Даже в 1931 году на IX съезде комсомола с одобрением звучали слова о том, что комсомольцы «разрушают фетиш семьи». Но все же совсем скоро речь пойдет об образцовой советской семье.
В целом те методы по созданию нового человека, которые большевики пытались использовать в 1920-е годы, существенно изменились уже к середине 1930-х. На смену экспериментам в сфере школьного образования пришла довольно консервативная система обучения. Эксперименты в сфере искусства сменились господством соцреализма. Педология, стремящаяся использовать разные области знания для поиска наиболее продуктивных форм воспитания, была запрещена. Первоначально отделенная от школы пионерская организация была прикреплена к учебным заведениям.
Но идея воспитания нового человека не исчезла из Советской страны совсем. Еще в 1922 году педагог Павел Блонский писал, что «наряду с растениеводством и животноводством должна существовать однородная с ними наука — человеководство». В некотором смысле новая эпоха, эпоха 1930-х годов, продолжала линию на создание «человеководства». Окончательно стало понятно, кто мог бы претендовать на роль главного человековода Советской страны, — ее вождь Иосиф Сталин. Именно он в 1934 году подчеркнул, что «людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево».
Многие советские дети и подростки и теперь мечтали стать «новыми людьми», достойными коммунистического будущего. Они прилагали к этому немалые усилия (прилежно учась, занимаясь физкультурой и проходя военную подготовку, занимаясь пионерским активизмом). Другое дело, что сам «требующийся», по мнению руководства страны, «новый человек» изменился: теперь он больше нуждался в дисциплинированности и послушании властям.
И все-таки между попыткой сформировать определенный тип человека в 1920-е и в 1930-е годы было много общего. Обе они были попытками создать массового коллективиста, который должен был послужить большому общему делу. В 1920-е, как и в 1930-е, очень много говорили о дисциплине — только акцент больше ставили на «дисциплинирующем начале» коллектива. Наконец, главными арбитрами воспитательной политики и в 1920-е, и в 1930-е годы виделась партия и ее лидеры. Вся Советская страна изначально была в определенном смысле большим воспитательным проектом, где власть выступала в роли педагога, а жители страны априори являлись воспитуемыми. Это вполне соответствовало общему просвещенческому пафосу большевизма. Собственно, дети и молодые люди были не единственными объектами воспитания в стране: в значительной степени ими являлись и взрослые.
В 1928 году на очередном съезде комсомола перед делегатами выступил Иосиф Сталин. Советский вождь закончил свою речь призывами к молодежи овладеть наукой и «учиться упорнейшим образом». В отличие от Ленина за восемь лет до него, Сталин не обмолвился ни словом о временных перспективах наступления коммунизма. Медленно, но верно наступала эпоха, в которой проектируемый партией новый человек призван был стать уже не столько потенциальным творцом грядущего коммунизма, сколько образцовым жителем страны победившего социализма.
professionali.ru/Soobschestva/uchebnyj_centr_professionalovru/sozdanie-novogo-sovetskogo-cheloveka/